АНТОН ОСАНОВ

кулуарное интервью

Я тоже сопротивлялся Жюль Верну. Но мне его активно советовали. Ваша юность прошла почти без чтения. Почему вы решили все же связать себя с литературой? Я полагаю, у вас филологическое образование?

У меня историческое образование. С литературой я себя не связываю. Я читаю и пишу о прочитанном по двум причинам: мне это нравится и это порой приносит копеечку.

Вас можно приводить в пример. В том плане, что вы хорошо подтверждаете правило о нужности фундоментальных знаний для того, чтобы писать и разбирать тексты. Забавно, что я исходил из той позиции, что вы филолог. Все же обычно их, как профессиональных читателей, больше. У меня даже был вопрос о состоянии современной русской филологии. Он отпал. Поэтому спрошу следующее. Вы критикуете русскую современную прозу, можно ли ожидать от вас в будущем критику зарубежной прозы?

Нет, это слишком сложно. Критика выстраивает иерархию важного и неважного на основании контекста, который выясняется на протяжении всей жизни. А я только недавно узнал, что птичка зимородок не от слова зима, а от земли, это землеродок вообще-то. Это одна из тех странных, малых замен, игры которых создают площадку для литературы. Контекст. Собственно, я критикую современную отечественную прозу, потому что не вижу в ней землеродка, и не критикую зарубежную, потому что не знаю, где землеродок там.

ЗИМОРОДОК

О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Давайте поговорим о современной русской (русской ли?, наверное, ее лучше обзывать российской) прозе. Не кажется ли вам, что отсутствие действительного масштабного интереса к литературе порождает сегодняшние объемы создания текстов? Я к тому, что огромное количество авторов, авторесс и прочих всяких пишут и пишут, и им никто не хочет сказать “хватит, это не то”. Или, может, феномен смещения баланса между писателями и читателями объясним иначе?

Инфляция литературы порождена постиндустриальным переходом, когда впервые в истории люди вынуждены много читать и много писать, и я очень этому рад. В идеале я бы хотел, чтобы писателями и читателями стали все. Некоторые писатели мечтают вернуться в поздний модерн, когда система всеобщего образования уже сложила массового читателя, но читатель пока ещё не помышлял писать сам, из-за чего ими можно было ворожить, как ворожил Брюсов. Это гордыня. Может быть, трусость. Сегодня творить приходится в условиях, когда числитель (писатели) с каждым днём больше знаменателя (читатели), и чтобы всё ещё засадить этой дробью в цель, нужны критерий и критики. Без них что-то ценное так и останется под кучей пыли и шлака. С другой стороны, Бодрийяр, который первым описал инфляцию текста, предупреждал и о том, что в новой мусорной реальности право распоряжаться искусством окажется присвоено когортой профессиональных кураторов, как бы такими хозяевами свалки. Это ещё большая опасность, чем переизбыток творчества. Выжившему читателю приходится петлять между грудами равнозначных текстов и теми, кто произвольно назначает их великими. Задача критика в том, чтобы предложить читателю иной маршрут.

Возможно ли наступление дефляции? Все же новые люди, по ощущению, больше тяготеют к визуальному искусству. Сейчас снимать может каждый, как когда-то каждый смог начать писать. Кризис кино наблюдаем еще лучше, чем кризис текста. Хотя, наверное, текст будет популярен всегда. Наверное, независимый профессиональный критик сейчас необходим больше, чем когда-либо.

Я не знаю. Сегодня всё искусство инфляционно. Слишком много информации и слишком мало тех, кто её сортирует. А профессиональный или самоучка — главное, чтобы критика вёл критерий, не просто впечатления от прочитанного.

Да, я подразумевал именно профессионализм подхода. Еще немного о инфляции. Вы писали, что сегодня молодые писатели забывают про историю и пытаются скрыть ее отсутствие стилем. Что в вашем понимании литературный стиль? И правда ли среди молодых много хороших стилистов? Или стилистов все так же, просто историй стало меньше?

Литературный стиль — это соответствие языка посланию. Кручёный язык молодых прозаиков вполне соответствует бессодержательности их письма. Неуклюжая метафорика, экспрессия, обилие эпитетов: «Будильник поводил стрелками, как таракан усами из щели» — действительный и типичный пример такого языка. Именно стилистов мало. Молодые просто хотят писать красиво, хотя, пока ты молод и привлекателен, в литературе можно делать кое-что поинтереснее.

?

О МОЛОДОСТИ
И ТОЧНОСТИ

К молодости и возможностям в литературе еще вернемся. Касательно стиля, есть ли ощущение, что это всегда вопрос таланта? Я изучаю дневники Бунина и потрясен, как мальчишка пятнадцати лет так прекрасно писал. Возможно ли вообще натренировать стиль, или можно только огранить, а там уже повезет, если природой дано больше карата?

Насчёт таланта. Мне кажется, есть лишь большая или меньшая склонность подмечать, такая как бы заострённая наблюдательность, тяга к сопоставлению. Действительно что-то природное, либо очень раннее. Это не приобретается в той мере, которая позволяет создавать по-настоящему важные вещи. А вот стиль да, можно наработать. Причём по очень простой программе — читать и писать лет двадцать подряд. Наши же классики — это прекрасное образование, древние и современные языки, сложное чтение с малых лет. Но и фигура Бунина исключительна. Пожалуй, лучший русский стилист.

Продолжая эту тему. Вы часто упоминаете необходимость лексической точности. Как ее оценить? И понять, что одно слово, подобранное для сравнения, точнее, чем другое, если они примерно одинаково влияют на силу сравнения?

Писатель и есть тот, кто подбирает точные слова, и поражает то, что из всех слов в отдельном языковом моменте существует лишь одно единственное, царское слово. Приведу пример. В одной рукописи, которая, надеюсь, выйдет на бумаге, я прочёл, что слово победитель «отдаёт конями Древнего Рима». Там ещё контекст школьной олимпиады всё усиливал, но и так хорошо. Почему, например, не лошадьми? Не жеребцами? Или скакунами? «Конями» — здесь есть обобщающая сниженность, как бы такое свойское присвоение Рима, будто он совсем рядом и порядком поднадоел. Ну да, кони эти его. То есть как-то объяснить себе можно, но в основном это вопрос интуиции, чуйки.

Я бы, кстати, трактовал коней, скорее, ближе к чему-то шахматному. Семантика завоевания и конь в ней, как легкая фигура, которая сильна на доске в дебюте. Хорошо подходит Риму. Подобрано здорово.

О ПРОЗЕ ТРИДЦАТИЛЕТНИХ

Давайте перейдем к прозе тридцатилетних. Вы изучили ее на целое исследование. Это поколение на десять лет старше моего. Я подметил следующее – в отличии от них, люди моего поколения, как правило, занимаются искусством или около искусством из позиции нормы. То есть в моем детстве, юношестве и сейчас для меня и моих друзей всегда было и остается главным соотнесенность с нормальностью, где ты есть всего лишь ты, и все самое интересное – вовне. Как вы думаете, отчего десять лет разницы создали такой разрыв, где одни всячески отрицают нормальность, а другие стремятся к ней?

Да, это не точное знание, скорее, ощущение. Еще один вопрос про вашу статью. Я попытаюсь изложить некоторый тезис, который вывел для себя после прочтения. Проза тридцатилетних сейчас такая, потому что в нее ушли самые социально неустроенные люди в этой новой и всеобщенеустроенной стране. Правильно ли трактовать литературу тридцатилетних как исторический феномен, где самое бытовое непригодное и ненужное (литература во времена государственной неразберихи) отошло в ведение самым юродивым и неприкаянным?

Интересная мысль. Еще о литературе 30-ти летних. Они создали фондовый рынок опыта. Как эксперт-травмовед, какой актив на данный момент самый ликвидный? Может, это пьющий отчим или, например, инвалидность? Что надо выбрать, чтобы сделали талантливым для премиального сегмента?

ПРЕМИ

АЛЬНОЕ

Однозначно тема полового насилия. Большинство молодых прозаиков женщины. Читательская аудитория тоже в основном женская. И сама проблема невыдуманная, это не масштабирование бед с башкой. Но эту травму коммерчески обесценили, вытрясли на прилавок всю её боль, всё унижение. Один успешный роман так и начинается: «После отбоя снимаем трусы в комнате Мухи». Мне кажется, литература травмы не может быть ни продающей, ни даже терапевтической. Это бесстрастное заявление уникального, и то, что это уникальное вполне себе распространено, делает подобный опыт до жути непроживаемым. Все пострадали по-разному, нет одинаково потерпевших. Полное разъединение, холод. Естественно, это совсем не рыночная идея.

Как вам кажется, отчего тогда ее относительно растиражировали в премиальном сегменте? Все же он почти полностю зависим от издательств и следовательно рынка, неужели теперь просто продать факт насилия достаточно? Чем тогда эта литература отлична от историй из условного блумберга (по роду своей деятельности я много читаю зарубежные СМИ, там очень любят подобные материалы-персоны-откровения про бедных-несчастных)?
И можете ли вы назвать действительно качественный пример литературы травмы, необязательно из современной.

Спасибо за ответ. Мне очень понравилась ваша трактовка. Относить Эдичку к автофикшну – безграмотно. Лимонов бы, наверное, посмеялся. Может, мы никогда и не получим достойный роман травму, если уровень уже занижен? Если исходить, конечно, из того, что литпроцесс это система. Любая система деградирует в своем жизненном цикле. Вы отмечали, что субпоколения даже между собой отличны в уровне мастерства.

Если бы вы заходили на рынок литературы, в какой объем вы бы оценили ваш капитал? Он мог бы стать достаточным для попадания в премиальную часть бумаг? И есть ли такое ощущение, что все поколение я/мы почему-то выбирает цену опыта, исходя из внутреннего ощущения, а не по рыночным законам? Просматривается ли потеря стоимости некоторых переживаний? Или, может, поколение дна оценивает какой-то опыт дороже, чем поколение склона?

Тогда, если позволите – почему вы хотели быть писателем?

Антон Серенков, «Да» — умный любовный роман без перверсий.

Ирина Маркина, «Благодетель» — несовременный классический текст.

?

1

2

Михаил Лазарев, «Курочка, открой дверь!» — главная шизуха русского хоррора.

Владимир Хохлов, «Заневский проспект» — интеллектуальный роман-память.

Иван Стрелкин, «Самсон заходит в парикмахерскую» — театрализованная вещь в себе.

3

4

5

1990-е — «Звёздная месть» Юрия Петухова.

2000-е — «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова.

1980-е — «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана.

2010-е — «Метель» Владимира Сорокина.

Недавно в своей заметке вы упоминали Сорокина и его идею о премии лучшей книге десятилетия. Назовите лучшую книгу 80-ых, 90-ых, 00-ых, 10-ых по вашему мнению.

Не имею достаточно знаний, чтобы не скомпрометировать свою интуицию.

Все эти книги появились в самом начале своего отрезка и либо говорили о том, что прошло, либо о том, что предельно есть. Зачастую одновременно. Мне кажется, книга десятилетия всегда выходит в его начале.

Ваше пожелание молодым писателям.

Как можно больше читать и как можно больше писать. Читать - всё, но писать не на всеобщее обозрение, а в круг своих единомышленников, периодически - в круг чужаков. И помнить, что вашу книгу за вас никто не напишет.

По 1980-м: это было десятилетие отложенных книг со сложными историями публикаций. Из всех отложенных книг роман Гроссмана кажется мне самым значимым. Не считаю его очевидным или назидательным.

"

"

Какой вопрос вы бы хотели себе задать?

Почему ты трус.